Крайняя усталость делает человека мирным. Я брёл, замирённый, в чернильных сумерках с лестницей на плече по Бродвею. В руках у меня были вёдра. Вопреки усталости мне приходилось совершать вдруг неожиданные шаги в сторону, останавливаться, отшатываться и отстраняться. Вечерний народ, прущий в Линкольн-центр, в кино и в театры, совершенно не заботился о собственной безопасности. Народ пёр глупый и безглазый - мистеры, миссис, белые, чёрные и цветные - прямо на мою лестницу.  

На кой и куда я её нёс? Я закончил ремонт квартиры, получил от хозяйки оставшиеся money и потому обязан был полностью очистить помещение. Лестница принадлежала не мне, но тот, кому она принадлежала, не смог заехать за ней. Посему я страдал в десять вечера под чернильным небом Бродвея: лестница разрезала плечо, орудия труда в пластиковых вёдрах оттягивали руки. Длинные волосы (это был последний год, когда я носил длинные волосы) заметало бродвейским ветром мне на глаза, под кепочку. Я шёл и грустно думал, что грек из меня не получится. Никогда. В Нью-Йорке мелким ремонтом и окраской квартир занимаются обыкновенно греки. Я имел работу только потому, что брал вдвое меньше, чем грек. Они уже обещали оставить меня живым, но малоповоротливым, если я не оставлю моё вредительство их бизнеса. Я хотел бы оставить. Я бы оставил неделю назад. Но мне нужны были money. Я хотел жрать, я хотел покупать водку «Вольшмидт» и желал приглашать американских девушек с большими белыми задами по меньшей мере в кино.  

В холле «Эмбасси» было необычно тихо. Наши чёрные временно покинули гнездо, дабы вкусить коллективно неотельные удовольствия? Бесплатный рок-концерт в Централ-парке? Фейерверк над Хадсон-ривер? Я был однако уверен, что холл оживится после полуночи. В баре (синяя дверь вела из холла прямо в этот бар) зазвучит живое пьяно. Рассядутся на подоконниках драг-пушеры. Спустятся вниз отоспавшиеся за день пимпы... Будет весело. Почему-то считается, что быть бедным - значит непременно страдать. Чёрные обитатели «Эмбасси» были бедными, но страдали хохоча и вопя. Они пылко желали money (кто же не желает их), но money на всех в этом мире постоянно и хронически не хватает. Определённая часть населения вынуждена выкручиваться как может.  

От телефона отделилась и подошла к лифту мощная чёрная дама по кличке «Базука». Профессия - проститутка. Возраст: от 25 до 35 лет.

- How you doing? - сказала она.

- Well. And you? - только и успел произнести я (отвечая одновременно на поднятие руки мэнеджера от конторки своим поднятием руки), как дверцы больно ударившегося обо что-то элевейтора, разошлись. Мы вступили - Базука впереди, распространяя кокосово-одеколонные ароматы, я с лестницей сзади - в грязный сарай.

- Почему так пусто в холле? - сказал я. - Как в праздник. Можно подумать: вечер Кристмаса...

- Так и есть праздник, young man, - Базука вынула из сумочки сигарету. Mothers day. Ты уже поздравил свою мазэр? - Щекастое лицо её изобразило удовольствие.

- Нет, не поздравил. Я работал весь день. И моя мазэр живёт очень далеко.

- Моя тоже, - сказала Базука, - на юге. Но я свою уже поздравила! 25 минут по телефону со штатом Джоржия обойдутся мне в жирную сумму, но для моей мамы мне ничего не жалко.

- Моя живёт на противоположном боку глобуса, в Европе, и у неё нет телефона.

- Ааа-х... - Базука вздохнула, - poor young man. Но ты не огорчайся: ты привезёшь ей подарок, когда в следующий раз поедешь её навестить.

Элевейтор остановился на нашем десятом этаже, и мы вышли. Лестница первая, за нею я и, наконец, Базука.

- Я не смогу её навестить, - сказал я, вешая лестницу на плечо. - Я не могу поехать в мою страну.

- Ой-йой-йой, - воскликнула Базука и подождала, пока я возьму вёдра.

- Poor young man, который не может навестить свою мазэр... Они посадят тебя, если поедешь? - спросила она, вдруг резко сменив тон на деловой.

- Да. Посадят, - согласился я. Было бесполезно пытаться объяснить Базуке, что никаких нападений со смертоносным оружием я в своей стране не совершал. Объяснение, почему я не могу поехать в СССР, заняло бы несколько часов.

- Ox, poor mother, которая не может иметь подарка от сына в mother's day... И даже телефонного звонка. - Базука остановилась у своей двери, а я понёс лестницу дальше. - Хэй, янг мэн, - крикнула она мне в спину, - если тебе некуда пойти, приходи в мою комнату. Я ожидаю нескольких девочек, они тоже из Джорджии, как и я. Мы собираемся скромно отметить мазэрс дэй.

-Тсэнкс, - сказал я, и хотел было добавить «Базука», но подумал, что ей будет обидно, и, не вспомнив её настоящего имени, свернул в поворот коридора к своей двери. Оставив фразу незаконченной.

Обыкновенно мы здоровались с Базукой: «Hi! How are you?» - как полагается соседям. И только. Разговорились мы в первый раз. На «моём» десятом этаже жили несколько проституток. Базука отличалась от других мощнейшим ростом, красноватым оттенком чёрной кожи и тем, что никогда не принимала клиентов у себя в комнате. Другие делали это, она - нет. Очевидно Базука считала, что дом и рабочее место следует разделять.

Отделавшись наконец от лестницы и от вёдер, я сделался вдвое легче. Отвернув оба крана на всю мощь, я разделся и лег в потрескавшуюся всеми капиллярами и венами, как лицо алкоголика, ванну. Ванна (большой американский tub, предназначенный для могучих американских телес) и кусок открытого свежего неба вплоть до Централ-парка и соблазнили меня поселиться в «Эмбасси» - очень запущенном single room occupation hotel.

Шевеля палцами ног, я лежал, разогреваясь и разбухая, и размышлял о мазэрс дэй. Праздник этот ничего не говорил ни уму, ни сердцу моему. Казался мне неуместно-сентиментальным. Какие могут быть слюни о мамах в моём положении? В Советском Союзе праздновали Международный женский день 8-е Марта. В этот день предполагалось дарить матерям, женам, сёстрам и подружкам подарки. Цветы, духи, всякие штуки... Рано покинувший родительский дом, проведший большую часть сознательной жизни среди богемы, я не успел приобрести приличных привычек. Я мало что кому-либо дарил, насколько я помню. Я дарил на дни рождения самосделанные сборники своих стихов, нескольким типам подарил сшитые мной на глаз брюки. И мне дарили на дни рождения стихи и картинки, и коллажи. Все эти церемонии и хорошие манеры были у меня в прошлом и остались там же. Картины и коллажи висят, очевидно, у незнакомых мне типов в Харькове и Москве. Попав в Нью-Йорк, я утерял даже респектабельное советское уважение к дням рождения. Умерев для прошлой жизни и родившись вновь, я столько раз мутировал, что стал радостно плавать в растворе жизни, отказавшись от координат. Прошлое-будущее, верх-низ, север-юг - координаты должны атрофироваться как буржуазные. В результате, отвыкнув от советских знаменательных дат и не привыкнув к новым, я оказался человеком без праздников. 7-е  Ноября и 1-е Мая были одинаково далеки мне и чужды, как и 4-е Июля, Thanksgiving Day или Mother's Day. Сквозь ванные пары и дымку времени предо мной предстало лицо моей матери - такое, каким я видел его, когда ещё был послушным близоруким мальчиком.

Красивое мамино лицо. Моя полутатарская мама в беретике... Day ярко помню, один дэй, вернее конец его. Солнечный день ещё зимы, но уже весны. Я что-то натворил и убежал «за дом» - так называли наши затылочную сторону двенадцатиквартирного дома, и бродил там по трескающимся под ботинками лужам, нарочно желая промочить ноги, заболеть и этим отомстить родителям... И пришла моя мама в пальто с каким-то жалким искусственным мехом, в чулках-капроне и в резиновых, невысоких, по щиколотку ботиках на кнопках. Мама подошла ко мне и сказала: «Пошли домой, Эдик!» - и протянула мне руку в перчатке.

Кажется, меня обидел отец, или я обидел отца, или все мы - атомного века семья - разобиделись взаимно. И там вот, «за домом», разрежённый недостаточный воздух весны, льдинки, эти остроносые ботики и капрон, и дешёвое это пальтишко со слепившимся от попавшей на него капели «мехом» - почему-то собравшись, плюс протянутая ко мне, разорвавшаяся по шву перчатка, дали мне впервые идею хрупкости, смертности моей мамы. Маленький, я видел мою маму из положения снизу вверх...

Я обнаружил, что плачу, и слёзы капают в мою испаряющуюся на десятом этаже над уровнем Бродвея ванную. «Fucking life! Fucking life!» - закричал я, и ударил кулаком по воде. Не знаю, что я хотел выразить этим восклицанием. Абсурдность ли жизни, стремящейся неуклонно к смерти? Абсурдность ли жизни, лишившей меня близких? Мамочка, никогда я не был маминым сынком, и в пятнадцать лет, пьяным подростком, обзывал тебя дурой и проституткой... Как я смел, остолоп!

Вылезая из ванной, я вспомнил, как один тип увидел меня с мамой на московской улице. Мама приезжала ко мне в Москву, так вот он видел меня с нею, сукин сын, чванливый профессорский сын, и сказал нашей общей подруге: «Видел Лимонова с какой-то некрасивой пожилой женщиной».

«Моя мама красивая, пидар гнойный!» - вскричал я, и, войдя в комнату, хлестанул его мокрым полотенцем по воображаемому лицу. И взяв его за воображаемую шевелюру, врезал ему коленом в подбородок, дробя его челюсти. «Ну я тебя встречу (я вспомнил, что тип живёт теперь в Лос-Анжелесе), я располосую тебе глотку за мою маму. На мою маму даже я не имею права тянуть!»

Mother's day, может быть, нужен для того, чтобы вспоминали мы о наших мамах? Возвращались к началам наших жизней? Нехорошие, как мы есть, грешные так, что грешнее быть невозможно; те, кто испоганил души свои, и те, кто испоганил тела, чтоб мы имели один день покаяния... Не потому, что мамы наши святые и чистые, а потому, что лежали мы у них в руках когда-то, беспомощные и голые, плаксивые куски плоти, ещё ничего не умевшие натворить ни злого, ни доброго, выражавшие себя лишь в пипи и кака.

Стокилограмовая проститутка Базука нежно беседовала со своей мамой в штате Джорджия. Базука, пропускающая за день через все отверстия, какие у неё имеются, члены всех рас и цветов. Нужен Базуке мазэрс дэй, чтобы почувствовать себя чёрной девочкой в жёлтом от солнца штате Джорджия, ещё не Базукой? Улегшись в постель, я вспомнил, как слопал однажды, прожорливый, купленные отцом для больной мамы какие-то особые, редкие булочки. И как в жару температуры больная мать улыбалась с постели, останавливая пытавшегося выговорить мне отца: «Вениамин, он ещё маленький, он не понимает...» Теперь, тридцать лет спустя, когда я столько заплатил муками одиночества и продолжаю платить за отсутствие близких людей рядом со мной, я бы сумел жить с близкими в гармонии? Я бы берёг их, я не предъявлял бы к ним строгих требований? Сделав меня сентиментальным, усталость однако не позаботилась о том, чтобы выключить мою нервную систему.

После получаса переворачиваний и разворачиваний, я встал, включил свет и оделся. Решил пойти к соседке. Приличным джентльменом в джинсах и фиолетовом бархатном пиджаке я спустился вначале в ликёр-стоп. Купил бутылку розового газированного вина, объявленного на этикетке как «калифорнийское шампанское». Вернулся в отель. Постучал в дверь Базуки... Мама моя пришла бы в ужас и не одобрила бы моего поведения. Не одобрила бы моей манеры празднования «маминого дня». Сынок, отправляющийся в гости к проститутке, где очевидно будет ещё несколько падших, как их называли в дореволюционных романах, девочек. Было бы странным, если бы оказалось, что Базука дружит с профессоршами Колумбийского университета.

- Кто там? - спросила Базука из-за двери, строго и сильно.

- Янг мэн с лестницей, - отрекомендовался я. Ложная информация. Ибо лестницы со мною не было. А янг мэн уже проводил в небытие свои 34 года, и жил в тридцать пятом. Несколько замков прощёлкали, двери приоткрылись.

- Get in! - Базука, уменьшившаяся в росте, стояла в шёлковом красном платье, босиком, вся огонь и жир, потому что лицо, шея и обнажённые руки её лоснились. За нею комната озарялась пламенем свечей.

- Ох, у вас candle-light.

- Мы имеем очень хорошее время! - гордо сказала Базука. - Шам-пэйн! - счастливо взвизгнула она, взяв из моих рук бутылку.

Она без сомнения хорошо знала, что шампанское Андрэ стоит всего несколько долларов. Я решил, что мазэр Базуки хорошо воспитала свою дочь.

«Янг мэн из Европы. Его мама живёт в Европе», - представила меня Базука. Указала мне на пуф. Пуф оказался очень горячим. Я догадался, что до моего прихода хозяйка согревала его необъятным задом. Две подружки, такие же задастые, могучие и сильные, как хозяйка, пошевеливались на постели Базуки, утопая во многочисленных подушках. Рядом с постелью стоял низкий длинный стол, на нём я разглядел кэйк, тарелки и бутылки...

Когда вы входите в полутёмное помещение, то вначале вам видны общие элементы и недоступны детали. Но вам тотчас доступен запах. Чёрные девушки пахли крепко и пахли свечи. И пахло масло на коже Базуки. И все их духи или одеколоны. Один - человек жить не может. Даже самому нелюдимому, нужны ему люди. Какие-нибудь. Какие есть в наличии. «Янг мэн из Европы» - это звучит как лимерик Эдварда Лира, английского эксцентричного поэта.

 

Жил в Нью-Йорке янг мэн из Европы,

Были скудны его гардеропы...

 

Их звали, двух подружек: Офели, т.е. Офелия, и Глэдис, происхождения второго имени я не знал, но произвольно вывел его из имени цветка: Гладиолус. Все трое приехали из одного и того же города в штате Джорджия, из Афин. Когда я спросил, почему Афины, не был ли основатель города греком, они сказали, что не знают. Я выпил за их цветочно-шекспировские имена. Они похвалили моё имя. Они сказали, что это «чёрное» имя, чёрные родители после войны довольно часто давали своим сыновьям имя Эдвард.

Я сказал, что если проживу ещё год в «Эмбасси», то почернею. Они захохотали. Базука сказала, что видела однажды в элевейторе ещё одного белого парня. Я предположил, что, может быть, это я и был.

- А почему ты не живёшь с белыми? - спросила Гладиолус, самая мрачная. Точнее, самая молчаливая.

- Когда я переселялся, мэнеджер Кэмпбэлл меня не предупредил: «Мистер, у нас живут только чёрные!» «Мне всё равно с кем жить, - сказал я. - Но только в «Эмбасси» я могу снимать большую комнату с ванной за 160 долларов в месяц».

- Thaf's right! - сказала Базука. - Я бы не жила здесь, но цена очень атрактив.

- Я бы никогда не смогла жить в отеле с белыми, - сказала Гладиолус. - Чтоб только белые! Мне было бы страшно.

- Ox, honey, кто бы тебя взял, - захохотала Базука. - С нашей профессией...

Воцарилось вдруг краткое, но многозначительное молчание.

- Ты должен попробовать кэйк, Эдди, - сказала Базука. И стала накладывать на бумажную тарелку кэйк. Неумело, словно никогда в жизни этого не делала. Может быть, в свободное от проституции время между ними непринято говорить о профессии? И, случайно оговорившись, Базука чувствует себя неловко?

Я обращался к проституткам по назначению, т.е. за сексом, считанное количество раз. Я давно выяснил, что никакого возбуждения от сексуального акта с проституткой не чувствую. На мой взгляд, следует быть школьником в прыщах или примитивом, дабы чувствовать вкус этого «запретного» плода. На мой взгляд, он как раз совсем незапретен и слишком регламентирован. Множество общих деталей сближает визит к проститутке с визитом к доктору. Те же манипуляции с много раз стиранными полотенцами, раздевание, складывание вещей, одевание. В обеих случаях, плата за сервис находится в прямой зависимости от сложности консультации. «Я вам надавлю на живот, а вы скажите мне, что вы чувствуете». «Да, доктор; нет, доктор». «Меня зовут Джон». «Если ты хочешь влезть на меня, это будет стоить тебе ещё 25 долларов. Если ты хочешь, чтобы я влезла на тебя...»

- Май мазэр приготовила отцу бобы со свининой, - сказала Офелия. - Я уверена, потому что уже лет тридцать она делает ему на мазэрс дэй бобы со свининой. Если бобов не будет, он обидится. А он всегда дарит ей одно и то же: несколько паундов чистой шерсти. Моя мать вяжет отличные вещи для семьи. А шерсть дорога...

- Да, чистая шерсть вытягивает на много, - сказал я солидно и покашлял в ладонь. Понятия не имея, впрочем, о ценах на шерсть. Янг мэн из Европы, у которого скудны гардеропы, я никогда ничего не купил себе из чистой шерсти. Но если ты сидишь в компании, где говорят на тему шерсти, ты должен прилично сделать вид, что ты не идиот, пусть и из Европы.

Среди троцкистов ещё вчера вечером в Бруклине я говорил о необходимости кровавой революции. На их собрании прилично было говорить о революции...

- А мой отец всегда дарил матери на день рождения одни и те же духи: «Красная Москва». Самые дорогие духи в моей стране. Бутылочка матового стекла в форме кремлёвских башен.

- Кремлёвских башен... - повторила Офелия. - Что это за башни? Как башни Ворлд Трэйд-центра, в даунтауне?

- Кремль - это... - я замялся. И погрешил против истины. - Так называется Сити Холл в Москве...

Так мы беседовали себе в полутьме. Жизнь поворачивалась ко мне различными сторонами: светлыми редко, часто - трагическими и тёмными. По всей вероятности такой я желал её - мою жизнь. Моя мама не одобрила бы моей жизни даже в адаптированном для мам и детей варианте. Если бы она знала как, где и с кем я живу и общаюсь, она получила бы разрыв сердца давным-давно. Я не то, что попадал в плохие компании, от которых она меня предостерегала на заре моей жизни, я просто-напросто ни разу не попал в хорошую компанию! Но, мама, сидя с чёрными, тяжёлыми, крепко пахнущими бабищами, в очень плохой с твоей точки зрения компании, «плохой» мальчик с «падшими» женщинами, в тёплом свете свечей, усталый и умиротворённый и вымытый, рядом с большими коленями Базуки, я был ближе к тебе, мама, нежели когда-либо. Это они, сосательницы членов, равнодушно подставляющие любое отверстие в теле безымянному пришельцу, если у него есть в кармане двадцатка, они, циничные, как равнодушно горячий ад, виновны в том, что подтолкнули меня к тебе, мама! Из моего озлобленного одиночества... Очеловечили супермэна, пусть сорок минут продолжался посвящённый мамам вечер. Сорок минут уделили мы в нашей нечистой жизни мамам.

- Эй, сестрички, - сказал я, - выпьем за наших мам!

И мы выпили. Крепкого кукурузного бурбона, потому что шампанского уже не было. За маму Бэтси, за маму Лидию, за маму Белинду и за маму Раю. Когда мы прикончили бурбон, девушки стали собираться на работу. А я, поблагодарив их за чудесный вечер, пошёл спать.

И спал крепко, мама, и спокойно.