Эпоха перемен переворачивает всё с ног на голову: меняются социальные ориентиры и нравственные ценности. К сожалению, нас опять не миновала чаша сия. И в результате глобальных перемен мы вошли в эпоху вопиющего непрофессионализма во всём, от искусства - до медицины.

Великая русская литература не стала исключением. Порой кажется, что лава безграмотности и дурновкусия, которая лезла в 1990-е изо всех щелей, застыла сегодня несокрушимым памятником пустословию и безвкусице.

Малая родина могильщика Великой державы, изрядно поднаторевшего в произвольном дирижировании, подарила России ещё одного самородка по фамилии Коляда, который на протяжении многих лет с завидным упорством пытается упокоить душу бессмертной русской драматургии на задворках Екатеринбурга.

Повсеместная оккупация «новой драмой» специализированных печатных изданий привела к жутким последствиям. Привыкшие разговаривать «языком улиц» с воодушевлением выливают свои сакральные помои не только на бумагу, но и на театральные подмостки.

Попробуем разобраться в достоинствах «новодрамовских» пьес на примере корпоративной звезды «новой драмы» Ярославы Пулинович. Дифирамбы в адрес её недюжинных возможностей не затихают на протяжении нескольких лет, изумляя своей несостоятельностью.

Некоторое время назад в журнале «Современная драматургия» было опубликовано интервью с Я. Пулинович. Автор материала Полина Богданова вынесла в заголовок её цитату: «В любой пьесе должна быть авторская боль».

Заявка громкая, но, как говорится, ни о чём. Боль, конечно, нужна, но сама по себе она не может быть предметом литературы, тем более искусства. Выражаясь сухим, но точным языком математики, боль является необходимым, но далеко не достаточным условием создания хорошей пьесы. В противном случае, пьесы могли бы писать все, кто способен испытывать боль по какому-либо поводу.

Тем не менее, кузнец кадров для «новой драмы» Николай Коляда, похоже, готов положить жизнь, чтобы доказать обратное. У этого педагога, неустанно клонирующего драматургов из подручного материала, каждый суслик - агроном, что противоречит здравому смыслу. Ну не может каждый знающий алфавит претендовать на роль гениального драматурга! Даже несмотря на то, что наша страна каким-то чудесным образом превратилась из самой читающей в самую пишущую.  

Автор вышеупомянутого интервью П. Богданова безапелляционно заявляет, что «в культуру вливаются новые слои населения», из чего следует, что автор публикации настаивает на существовании особой социальной касты, которую составляют сегодня ученики иначе ориентированного предводителя «новой драмы». Если внять логике автора, то окажется, что Коляда подарил России ни много, ни мало - принципиально новую социальную прослойку.

П. Богданова настаивает на том, что «психологические экстремалы - новый тренд нашей (?!) культуры, которая за последние два-три десятилетия в жёсткой ситуации выживания поменяла систему ценностей».  И это многое объясняет. Госпожа Богданова, являясь яркой представительницей новой прослойки населения, рождение которой сама же и провозгласила, называет героев «новой драмы» загадочным словом «тренд», приписывая его «нашей» с вами культуре. Однако ещё не вымерли старые слои населения, которые не меняли и не собираются менять систему ценностей.

Впрочем, как водится у «новой драмы», чем дальше - тем страшнее. Богданова рисует жуткую картину «наступления провинции на центр». Автору публикации было бы невредно приобщиться к истории России путём изучения незасекреченных фактов биографии огромной армии деятелей культуры, родившихся в провинции, но покоривших столицу. Достаточно вспомнить Чехова или Вампилова. Столица всегда была центром притяжения талантов земли русской. И говорить о каком-либо наступлении, снимая шляпу перед полководцем «новой драмы», крайне нелепо.

Интервью с  Ярославой Пулинович, достойной ученицей своего драматургического гуру, начинается с резонного вопроса о том, почему далеко не все любят «новую драму». Ответ изумляет своей непосредственностью: люди не хотят взаимодействовать с реальностью. Из него вытекает, что драматургесса  Пулинович берётся писать пьесы, абсолютно не понимая при этом, что театральное действие не есть реальность, в  театр люди идут за искусством. Любители реальности смотрят «Дом -2».

Драматургия - это литература, причём до появления «новой драмы» она считалась высоким жанром. В литературе действительно существовало и существует направление реализма. Однако Пулинович не видит, простите за тавтологию, очевидного, а именно - разницы между реализмом и натурализмом, смело выдавая второе за первое. Как писал известный польский сатирик: «Натурализм в некоторых театрах необычайный! Даже запах портянок доносится со сцены». 

Пулинович говорит, что «новая драма» «тычет их» (людей - авт.) лицом в жизнь, заставляет сопереживать. Зрители не любят, когда им делают больно». Ну, во-первых, не надо быть психологом, чтобы понять, что невозможно заставить человека сопереживать, поскольку сопереживание - акт сугубо добровольный, подвластный разве что велению души. А во-вторых, больно и мерзко - не одно и то же. Хотя «новый слой населения» упорно пытается превратить эти наречия в синонимы.

В чём же секрет педагогической плодовитости Коляды? Ярослава объясняет это так: «Помню, он рассказывал, как заглянул однажды в комнату пятнадцатилетней дочери своей знакомой. А у этой девочки вся комната завешана яркими-яркими постерами с Димой Биланом. А на кровати лежит ворох чистого белья из машинки. И среди этого белья трусы застиранные. То есть они не грязные, они просто застиранные. И из этих застиранных трусов, улыбающегося Билана, старой школьной парты сразу рождается характер девочки, сразу вырисовывается какая-то её мечта...»

Итак, учебные пособия новодрамовцев - застиранный предмет женского туалета и постер с Биланом! Только вот непонятно, как оказалась в комнате бедной девочки старая школьная парта. Впрочем, этот символ меркнет на фоне двух остальных. 

Получается, что система обучения Коляды лежит за гранью элементарной этики. Взрослый человек, «именитый драматург», приглашённый в гости, изучает содержимое комнаты пятнадцатилетней дочери хозяйки... Это наводит на грустные размышления.

Пулинович утверждает, что автору вообще должно быть наплевать, для кого он это делает...  Здесь ключевое слово - наплевать. И это многое объясняет.

Герои плоских и монофоничных пьес Пулинович вышли из ужасающей бытовухи сюжетов Малахова и Закошанского. Героиня её пьесы «Хор хорала» Настенька примитивна во всех своих проявлениях. Эдакое животное, которое заявляет: «Ненавижу гопников и быдлятину, потому что просто бесят. Ненавижу грёбаный офисный планктон, сами по себе - тот же отстой, что и быдлятина, а самомнения-то - ого-го-го!».

Совершенно очевидно, что сама Настенька и есть - ярчайший представитель этой самой быдлятины, ненавистью к которой пропитана вся её сущность. Оно бы ладно, но ведь автор пьесы что-то говорит о сопереживании и боли. Да не может этот никчёмный персонаж вызвать ни боли, ни сопереживания, только брезгливое сожаление о зря потраченном времени.

И ставят такие пьесы не из-за «неплохо выписанных героев», как заявляет драматургесса, а из-за стремления «прозвучать» благодаря вылитым на сцену помоям. Если уж бумага стерпела, то и сцена выдержит. Вот то-то им и силы придаёт!

Лексический запас героини из пьесы «Жанна» не менее ярок: «Козёл! Свинья! Проститутка грёбаная! Шлюха в штанах! Нашёл себе помоложе и побогаче? Сука!». Безусловно, в реальной жизни, если заглянуть, к примеру, в притон или в камеру уголовников, можно услышать подобный монолог. Но зачем тащить это на сцену? Кому здесь сопереживать? А что до боли, то её испытываешь, думая о том, во что превращает театр «новая драма»!

А между тем театр - не кунсткамера, чтобы удивлять зрителей духовным уродством персонажей. К тому же сюда иногда приходят и подростки. Они и так немало пострадали от порушенного школьного образования и бесконечных исторических и нравственных фальсификаций. Надо ли им навязывать переоценку ценностей? Плохому их улица научит, не надо театру брать на себя эту миссию.

Впрочем, чего ждать от автора, который утверждает, что «литература» в театре - это вообще-то ругательное слово», заключая в кавычки само слово литература. В общем, алфавит Ярослава освоила, но дальше дело как-то не пошло.

Однако она настойчиво всплывает с очередной пьесой - и не где-нибудь, а в журнале «Искусство кино». Какая, спрашивается, связь между киноискусством и самодеятельностью Пулинович? Наш кинематограф переживает не лучшие времена, но неужели всё настолько плохо? Причём, в предисловии Михаил Дурненков называет Ярославу не иначе, как «очередным подтверждением феномена его (Коляды - авт.) школы, которая «в бенгальском треске талантов нет-нет, да и выпустит в мировой театр сверкающую спиралевидную шутиху настоящего большого Писателя». Из чего следует, что Дурненков и сам ушёл не дальше алфавита, поскольку его искромётная метафора лежит за гранью семантической логики.

У автора вступительного слова синдром гигантомании. Он не видит разницы между «законами эволюции» и банальным процессом взросления подростка. Даже если речь идёт о таком «вундеркинде» как Ярослава Пулинович.

Дурненков вполне серьёзно провозглашает: «Русский репертуарный театр, да что там русский репертуарный, давайте возьмем шире - театр мировой получил автора, способного написать целый корпус пьес, которые можно ставить где угодно. Этот автор превращается в большого писателя, с полкой собрания своих сочинений. И пьеса «Земля Эльзы», несомненно, именно с этой полки».

Так давайте же разберёмся с масштабами «незаурядности» Пулинович на примере хвалёной-перехвалёной «Земли Эльзы». Главной героине Эльзе... 76 (!) лет. На днях она похоронила мужа и, не дождавшись конца траура, впала в романтическую горячку. Старая деревенская бабка снюхалась с 72-летним Василием, учителем географии. У Эльзы взрослая дочь, которая беспардонно воспитывает мать, укоряя её в нечистоплотности намерений. Кстати, модель отношений «мать-дочь» - калька с взаимоотношений двух сестёр из «Хора хорала». Впрочем, ничего страшного - сама у себя списывает, никто не вправе запретить.

Однако «большой писатель» Пулинович пошла дальше, она перенесла в свою пьесу эпизод из старого доброго кинофильма «Девчата». Эльза так же, как и Тося Кислицына, не понимает, почему, когда люди целуются, им не мешаются носы. Причём, повторюсь, эпизод с поцелуями под луной Пулинович переписала практически один в один. Оно бы ещё ничего, но ведь Тосе в фильме «Девчата» было лет 18, а Эльзе - все 76! Молодая-то совсем не молода. Она уже правнучку нянчит. Возит её в коляске по деревенскому бездорожью. Именно за этим занятием её и застаёт 72-летний Василий. Он влюбляется в Эльзу сразу - и наповал!

Василий решает продать свою городскую квартиру, чтобы остаток жизни пропутешествовать с Эльзой по всему миру. Начать, как водится, решили с Парижа.

Так вот, родственники с той и с другой стороны объединились, чтобы лечь костьми, но не дать «молодым» совершить необдуманный шаг. Дочь не даёт Эльзе пойти под венец. Сердце Василия не выдерживает - у него случается инфаркт. Эльзе сообщают, что он умер, она скорбит. Но, в конце концов, выясняется, что злые родственники обманули Эльзу.

Василий, которому злые дети так и не дали продать квартиру, неожиданно приезжает к Эльзе среди ночи на украденном (!) мотоцикле, и они стартуют в Париж. Высокий язык «большого писателя», естественно, не терпит мелкотемья, поэтому автор не объясняет читателю пьесы, на какие, собственно, шиши, без визы и на краденном мотоцикле престарелые байкеры поехали в Париж. Более того, 72-летний избранник говорит Эльзе, что Париж омывает «южное море», из чего следует, что из Василия географ такой же, как из Пулинович драматург.

Персонажи всё такие же плоские, схематичные и неправдоподобные. Ярослава явно тяготеет к жанру ненаучной фантастики. Противоестественные ситуации, полное отсутствие мотиваций. 72-летний дед Василий зовёт 76-летнюю бабку на чердак. Говорит, что там, хоть и грязно, зато как в детстве. На чердаке они залезают под стол и там сидят. При всём при том в пьесе нет и намёка на то, что у главных героев не все дома. Однако любой психиатр скажет, что это люди глубоко неадекватные. Нелепые фантазии автора производят унылое впечатление. 

 Автор совершенно не ориентируется в лексическом пространстве! Возникает подозрение, что Пулинович и Дурненков закончили одну школу, в которой уроки русского языка были упразднены за ненадобностью, и школа эта находилась где-то на Марсе.

Эльза говорит про детскую коляску: «А это новьё - ни кожи, ни рожи». Трудно представить, что в деревне младенцев возят в кожаных колясках, но ещё труднее - что у коляски может быть ещё и рожа!

Дальше - больше. Главная героиня утверждает, что всю жизнь проходила с культёй на голове. Если автор пьесы откроет толковый словарь (надо же с чего-то начинать!), то узнает, что «культя» - это часть конечности, остающаяся после ампутации, травмы или обусловленная врожденным пороком развития. Вопрос: чью культю проносила Эльза всю жизнь на своей голове?

Задавленная мужем и бытом 76-летняя деревенская бабка, по версии Пулинович, каждое утро делает зарядку. Свежо придание... Зачем писать про деревню, не имея представления о деревенском быте?

Дурненков в своём вступительном слове не без пафоса пишет: «Ну а нам, любителям всего искреннего, пусть и несовершенного, остаётся надежда, что Ярослава в какой-то момент вдруг перестанет метаться в профессиональный театр глыбы Больших Пьес и опять напишет для нас точную и болезненную вещь про юное и совершенно не поддающееся никаким драматургическим просчётам сознание подростка откуда-нибудь из Нижнего Тагила...».

В десятку! Она именно так и пишет: как подросток из Нижнего Тагила. А рецензенту Дурненкову тоже неплохо было бы открыть словарь, чтобы сделать своё маленькое открытие: глаголы «метать» и «метаться» имеют разные значения.

Словом, и Ярославе Пулинович, и её рецензенту с говорящей фамилией Дурненков надо читать, читать и читать, но не друг друга, а хорошую литературу.

Примечание.

Все цитаты приведены в точном соответствии с первоисточниками, включая грамматические ошибки и стилистические несуразности.