Легко качнув ветку, сорока слетела с гнезда. Я постоял, пошарил глазами по кустам, отыскал лаз, из которого она вылетела, и стал ждать. "Врёшь, прилетишь, - думал я, - в гнезде кладка". Но сорока не прилетала. Она вертелась вдали, ныряла в вершинах, ползала по сучьям, дёргала хвостом и всем своим видом показывала, что в общем-то ничего особенного не произошло.

Гнездо это в ольховнике, в двадцати шагах от дома, я приметил давно. И вот теперь, усталый после пашни, я разрешил себе отдохнуть. Надел фуфайку, шапку, набрал семечек и пошёл поглядеть на длиннохвостых бестий.

Хорошо после трудового дня сидеть где-нибудь на берегу ворчливой речки, грызть семечки, тихо, не поворачивая головы, одними глазами наблюдать, как кипятятся волны, бьётся на перекатах пена, и далеко светятся розовато-чёрные стволы ольхи. Хорошо и потому, что чувство усталости, тяжёлого физического труда нравственно очищает душу.

Пока я думал об этом, сорока вынырнула из ольховой чащи, и, распустив чёрно-белый сарафан, тормознула в воздухе, и  закачалась на зелёной свече сосёнки. Она затрещала, задёргала хвостом, закланялась, пытаясь узнать, кто же это всё-таки потревожил её. Солнце садилось. Два лиловато-сиреневых облака блестели золотисто-розовыми каймами, придавая какой-то особенный, величественный вид окрестности.

Я сидел и грыз семечки. Внизу уже меркло, и только речка наша Амбарка, речка детства, всё ещё шевелилась и блестела, как спина живой серебристо-серой рыбины.

Прошло, наверное, минут десять. Прилетела другая сорока.

Теперь они вдвоём затрещали и начали пикировать на меня.

Сделав заход, рассаживались и начинали переговариваться.

- Тор-ч-ит? - спрашивала одна.

- Тор-ч-ит, - отвечала другая. - Мол-ч-чит чего-то.

- Ч-че-го он хоч-ч-ет?

- А кто его знает? Чу-да-ч-ит!

Они всё понимают. Ни одна не сядет при мне на гнездо. Надо замаскироваться.

Я набрал сена (рядом была зимняя дорога, и оно висело на кустиках), притрусил им голову, плечи, ноги и поглубже сел под прясла.

Но сороки стали ещё больше трещать, налетая на меня. Я перебрался на другой берег (там стоял мой погреб), залез под навес и стал наблюдать, разглядывая гнездо.

Посередине темнел лаз. Около него, по бокам, как трельяж, были прикреплены, даже вмазаны, две бумажки от чая - фольга; сверху выдавался козырёк, внизу - крылечко из сучков, гнездо имело крышу из хвороста: ни снег, ни вода не попадали внутрь.

Я думал: а как же она там садится, куда девает хвост? Наверное, он торчит, как палка, кверху: он же длиннее  её туловища? Как всё просто и умно в природе! И вот что ещё заметил: всё гнездо было обмотано тонкой алюминиевой проволокой (вот кто стащил у меня концы, когда я городил огород).

И фольга, и проволока светились розовато-синим светом. Да это настоящий теремок!

Я ждал хозяйку. Наконец она явилась. Прыгнула на одну ступеньку, на другую и скрылась.

"Куда же хвост-то она денет?" - опять подумал, и, так не решив, ничего не поняв, выбрался из-под навеса и мягко, как в валенках, пошёл по остывшей земле. Хорошо было на душе. А почему? Кто знает.