Зимой, под Рождество, умирала девочка. Она уже ни о чём не просила, а только спрашивала мать или отца, по очереди дежуривших у её постели: «Какие они, какие?» - «У них длинные ноги, длинная шея...» - принималась описывать мать. Но дочь перебивала: «Это я знаю. Я хочу их представить. Какие они, какие?!» Мать стискивала руки, часто-часто моргала и, не справившись с собой, бесшумно выбегала из комнаты. Какое-то время девочка оставалась одна и снова силилась вспомнить тех птиц, что видела однажды в деревне у бабушки.

Бабушка всегда была занята, родители оставались всё лето в городе, и девочка развлекала себя сама. Чаще всего уходила в верхний конец деревни, к пруду, где в илистой, вязкой на ощупь воде купались гусята. Девочка подолгу смотрела на них, на гусыню, на гордого и драчливого гусака то одной, то другой стаи, всякий раз ожидая драки, когда тот или иной глава семейства начинал задиристо гоготать, вскидывать крылья, косясь глазом на чересчур близко подплывающее чужое семейство.

Так было и на этот раз. Толстошеий буян, растопырив крылья, пошёл грудью вперёд, привставая на лапах, угрожающе загоготал. В ответ раздалось шипение и тотчас гогот, сбивающийся, но настырный, злой, и они, два бойца, два отца семейств, сошлись между двумя бело-серыми островками, покачивающимися на воде, и тут же взмутили воду и взволновали её толчками лап и ударами крыльев.

Тонкошеий капитулировал. Вдогонку ему вытянулась шея и дёрнулся толстый оранжевый клюв. Гусь-победитель, торжествующе гогоча, сопроводил отплывшее к противоположному берегу семейство. Вернувшись к своим, издал ещё два-три победных звука и стал горделиво купаться, всплёскивая крыльями и по временам окуная свой крепкий клюв вместе с головой в прохладную, взбаламученную потасовкой воду.

- Какие нехорошие! - возмутилась обоими гусаками девочка. - Такие большие - и дерутся... - И, разобиженная на них, собралась было уходить с пруда, как вдруг услышала в вышине странные, никогда прежде неслыханные ею звуки.

Девочка подняла голову и увидела за прудом, над тамошним косогором двух странных птиц. Очень похожие на виданных-перевиданных ею гусей, они вместе с тем были совершенно другие: на тонких, длинных ногах, грациозные и - одновременно - нескладные до несуразности. Тем не менее, передвигались легко, как если бы не просто двигались, но танцевали, вышагивали. Впрочем, всё это девочка отметила и разглядела потом, когда, обежав пруд со стороны  запруды, вскарабкалась на косогор. Последнее, что она успела увидеть, пока птицы не скрылись из виду, это вытянутые к земле ноги-ходули и растопыренные, чересчур широкие на вид, сильные крылья.

Теперь девочка выглядывала из-за косогора и во все глаза таращилась на птиц. Журавли - а это были они - не замечали её. Журавль похаживал вдоль ручейка, что-то выискивая у себя под ногами, по временам тыкался клювом куда-то в траву или воду и, попробовав то ли на ощупь, то ли на вкус, запрокидывал голову, что-то глотая. Либо отодвигался в сторону от не отстававшей от него журки, и та не спеша, в несколько приёмов склёвывала находку.

Девочка с минуту заворожённо смотрела на птиц и, желая разглядеть их ещё лучше, двинулась к ним, стараясь не спугнуть. Но не успела сделать и шага, как журавли почти одновременно оторвались от земли и так же плавно и медленно улетели.

Девочка была не настолько мала, чтобы не подосадовать на себя за свою оплошность: «Потихонечку надо  было, а я?!»

Какое-то время она ещё ждала, надеясь, что птицы вернутся, ведь она не сделала им ничего плохого, всего-то хотела разглядеть их вблизи. «А они не поняли, испугались», - сказала вслух девочка, но сколько она ни ждала, птицы всё не возвращались и не возвращались. «Они всё равно прилетят, раз один раз прилетели», - рассудила она, решив прийти сюда позже, а пока - рассказать обо всём бабушке. Бабушка-то и объяснила, что это были журавли. А потом где-то за деревней раздались выстрелы, один и следом второй, из ружья. Это Яким Шальной, как звали его за глаза однодеревенцы, тоже видевший журавлей со своего двора, примыкающего к пруду, не захотел упустить такую удачу: от амбара скорее в избу, а оттуда с двустволкой в руке так же торопливо на звуки.

Отыскал курлычущих за леском, на моховом, старом, уже почти наглухо заросшем болоте, и пустил сходу дуплет: слишком сильно хотелось разжиться за чучела левым рублишком. Но обогатился лишь вполовину, сбив журку влёт: журавль избежал дроби и, описав над болотом круг, унёс своё тело на лёгких в полёте крыльях прочь от огненного стрельца, выпустившего новый заряд в  опустевшее небо.

Всего один раз видел ещё его Яким Шальной: попрощаться ли насовсем с подбитой подругой прилетал журавлишко или надеялся увидать её снова живой, только не подставился он под выстрел и в этот прилёт, и долго Яким Шальной жалил его вдогонку огнём нестерпимого взгляда, но глаза не ружьё, а проклятье не пуля. И больше никто журавля в округе не видел.

Не видела и она, девочка, каждый день приходившая на то место, где впервые увидела этих красивых, чем-то сказочных птиц. Бабушка несколько раз порывалась открыть дитятке правду, но убоялась за чуткое, ранимое сердце и не замутнённую  душу. Слава богу, и никто другой не открыл малышке обман.

Даже и уезжая назад, в город, девочка упросила мать и отца сходить к пруду: не было у взрослых на то резона, однако пошли. Девочка совсем разгрустнелась, но её утешили тем, что весной прилетят. Только ни весной (в майские праздники), ни летом, ни через год и два ни этот, ни другие журавли здесь так и  не появились.

Мало-помалу девочка забыла о них. Но вот заболела - и, лишённая возможности ходить и даже сидеть у окна, вспомнила вдруг и захотела представить.

Отец, образованный человек, как и мать, и ещё немного мистик, почему-то сразу уверил себя, что если дочка вновь увидит своих журавлей или хотя бы вспомнит такими, как были, то непременно пойдёт на поправку. С того и ломал голову, как, впрочем, и мать, как и чем помочь маленькой. И, наконец, как казалось, придумал.

Когда-то давно, когда ещё сам был ребёнок, он любил рисовать. Но единственное, что у него выходило более или менее похоже, была лошадь. С тех самых пор, когда к ним в класс на урок пришёл новый учитель рисования и первое, что сделал, - нарисовал мелом на доске живую лошадь. Конечно же, была она нарисованная, но скакала на этом рисунке точь-в-точь как живая. Это был импульсивный галоп, момент скачка, отталкивания, отрыва от земли. И всё один в один передавало порыв, толчок: и мускулы ног, и сами копыта, и  вскинутая морда с взметнувшейся гривой, и даже расширенные ноздри и зрачки.

Художник - кто ещё передаст так живо движение! - попросил ребятишек нарисовать у себя в альбомах такого же или какого другого коня и в конце урока обошёл класс. Похвалив двоих или троих, ласково потрепал по головушке и теперешнего «художника»: которую уже ночь отец, оставаясь один в своей комнате, лист за листом рисовал их, журавлей.

В отличие от дочери он не видел их воочию ни разу и всё никак не мог уловить в них главное - его же, движение. И ещё что сильно мешало: он старался нарисовать именно тех журавлей. С отцом дочь была более терпелива и говорила, что на рисунке не так. Раз от разу картинка всё больше приближалась к оригиналу, но до полного сходства всё равно было ещё далеко, и девочка то ли обиженно, то ли обречённо вновь замолкала на подушке.

В такую минуту допытывался уже сам отец: «Какие они, какие?!» Но девочка помнила слабо и либо молчала в ответ, либо говорила нечто противоречащее сказанному ранее, чем нечаянно опять уводила в сторону от оригинала. Но отец не сдавался, бился отец. Мать, впервые увидев рисунки, коротко хохотнула, но быстро опомнилась и лишь попеняла ему за наивность: «Всё равно не получится. Только сильнее растравишь душу». Но он продолжал рисовать - с той лишь разницей, что теперь не показывал жене нарисованное.

Наступил март, девочка, не надолго приходя в себя, лежала с совсем потухшими глазами - то ли от полной потери сил, то ли от утраты надежды, и тогда отец схватился за другую соломинку. «Дочь, - сказал он ей, - скоро растает снег, и твои журавли прилетят, и ты их увидишь». «Не прилетят, папа», - как-то по-взрослому ответила девочка. - Могли бы - давно прилетели. Не прилетят».

Отец принялся убеждать, мать через слово поддакивала, но девочка всё  равно не поверила, и не было средства переубедить.

«Зачем я не охотник!? Зачем не лето сейчас!?» - сорвался отец, уже готовый на всё - даже и застрелить журавля, лишь бы показать дочери хотя бы чучело. И вдруг его осенило: «Яким!.. Я знаю, что надо делать! Яким!» - вскричал он от радости в соседней от дочки комнате, благо больная спала, и даже схватил за плечи жену и затряс исступлённо.

- Ты поедешь в деревню?! - догадалась ошеломлённо жена. - Но ты не проедешь: там снег!

- Проеду, - разом отмёл все сомненья отец и побежал заводить машину.

Бог миловал: «Москвичок» в пути нигде не застрял, не заглох, и даже Яким Шальной оказался дома, не на охоте, и не страдал часто случающейся с ним болезнью. Более того, увидев бутылку белоголовой, предчувствуя неминуемый праздник, тотчас вспомнил тех журавлей и подтвердил, что изготовил журавлиное чучело. Но сразу же и разочаровал: ещё тогда сбыл он свой зверский трофей какому-то  мужику за бутылку в сельмаге.

Отец помчался туда.

Поиски ничего не дали. И воротился он к дочке ни с чем.

Каким-то чудом дождалась девочка лета, а там и осени: рисунки ли помогли, обещание ли отца подействовало - только она уже сама поторапливала его: «Давай, папа, поедем. Почему не завтра? А когда тогда?» Отец же, уже сожалея, что пообещал ребёнку больше, чем чудо, всё откладывал и откладывал отъезд.

Девочка вдруг всё поняла и перестала звать и просить. Мать заметила внезапную  перемену, и отец в минуту собрался.

Чем ближе подъезжали они к деревне, тем угрюмее становился отец и печальнее мать. Одна только девочка на коленях у матери оживлялась всё больше и снова и снова просила мать показать ей дорогу, чтобы она могла посмотреть, сколько ещё осталось им ехать.

У пруда машина остановилась.

- Мы приехали. Почему не идём? - спросила  родителей девочка. Отец  в ответ промолчал, мать  тоже не проронила ни  слова.

- Они не прилетели? Не прилетят?

В голосе было столько отчаянья, что отец не  выдержал: вышел из машины, взял дочку на руки. Ноги не шли, однако он заставил себя идти. Медленно - по шагу, по шагу - шёл он к своей погибели. И вдруг в вышине раздалось курлыканье. Отдалённое, оно медленно приближалось.

- Журавли! - едва ли не вскрикнула мать. - Журавли, - повторила она уже шёпотом, всё ещё не доверяя слуху и не зная, радоваться или плакать.

- Они прилетели, мама! - рассеяла сомнения дочь. - Папа, ты  слышишь?

Но он тоже не верил, пока вдалеке не показался курлычущий журавлиный клин.

- Папа, я их увидела, - промолвила слабым голосом девочка. У матери потекли по щекам слёзы. А в небе, не то окликая, не то прощаясь, курлыкали и курлыкали журавли.