После вчерашнего трудового дня и сегодняшней грозовой ночи, измотавшей меня вконец, не хотелось вставать. Усталый, я лежал в балагане и бесцельно водил глазами по зелёным углам.

Какая-то букашка ползала по прутику. Встретив водяной бугорок, пощупала его сначала одним усиком, потом другим и покатилась дальше.

По мощному стволу берёзы, что служит остовом моего жилья, спешат муравьи. Спицы света пронзили стенки балагана, и в зелёной глубине светятся белые звёздочки. Я давно не сплю. Меня разбудили дрозды.

- Фырр-фырр! - перепархивают они в вершинах берёз; ещё какие-то птахи с огненно-красным надхвостьем весело снуют у розовато-белых стволов; сойки-умницы ползают по сучьям, пищат, не в силах сдержать своего восторга.

Я приподнялся, глянул: на той стороне поляны - зайчишка. Почистил лапками мордочку и подпрыгнул, на мгновенье, словно на резинке, повис кверх ногами над сучком ивы. Сучок качнулся, заяц стрельнул по лугу: чьи-то шаги послышались за балаганом.

- Кто? - кликнул я и подался вперёд.

Незнакомец, мокрый, в сапогах, в потёртом костюме, глядел на меня.

- Ты Шайдуллин пай знаешь?

- Не-е-е. Знаю только, что в той стороне, за дорогой. Откуда сам?

- Суировский. Лес рубил. Охотничаю. В Тукан переехал.

- Как зовут?

- Таип.

Я вылез из балагана, и мы с Таипом присели у потухшего костра. От него всё ещё шло вчерашнее тепло.

- Вот копны стоят, стог сложить надо бы, - сказал я, - да не с кем. Ребята в армии.

Таип помолчал, подумал, прикидывая свои дела.

- Я помогать буду. Ребята есть. Лошадка своя. Себе немного осталось.

- Ладно, ладно, - обрадовался я, засуетился, думая, чем бы угостить. Достал из горячей золы чайник, развернул сахар, хлеб, колбасу.

- Давай, пожалуйста, со мной.

- Чай пить - не дрова рубить, - улыбнулся гость. - А покрепче чего-нибудь нету?

- Можно, сейчас достану.

- Холодновато что-то. Намок: трава, как вода.

Мы опрокинули по стаканчику, попили из копчёных кружек горячего чаю. Я подкинул хворосту. Закусили и разговорились. Тепло у костра. От тонких осиновых прутиков вьются голубые струйки. Проснулось солнышко, чешет серебряным гребнем зелёные гривы гор... Столбы белого пара подымаются над лесом, тают в голубом просторе. Будет вёдро!

С каким нетерпением ждёшь это вёдро! Поглядываешь на небо: хотя бы разъяснилось... Всё, что окружает тебя здесь, живое: и лес, и тучи, и эта поляна с копнами, и солнце, то скупое и хмурое, то щедрое и доброе, - и надо со всем этим поладить, управиться. Было бы десять рук - всем бы нашёл работу!

- Ладно, - сказал Таип, - булды. К вечеру придём.

Ждал, как гостей.

Гляжу - идут. Красиво. Точно партизаны в атаку в кино. Трава по грудь, а они прямиком. Таип с вилами, сын с граблями, другой, Фатих, верхом на лошади, а девочка лет одиннадцати с собакой. Наскоро перекусили и начали. Мы с Фатихом возим копны, Зариф подчищает, Таип мечет стог. Под рубахой, прилипшей к спине, движутся упругие мышцы; белые полосы соли тают, распускаются серыми лентами. В волосах у Таипа сенная трава, остья, сухие былки. Ничего этого не замечает Таип! Он разгорячён, весел. То и дело покрикивает: давай, давай! И мы спешим!

В сумерках, когда уже село солнце, дометали, кинули на макушку стога прижимы, подчистили стог и двинулись к шалашу. Там молодая хозяйка приготовила ужин. На клеёнке парная картошка, колбаса, копчёное сало, лук, яйца, хлеб, горячий чай. Без него никуда! Хоть косить, хоть грести. На покосе первое дело - чай. Появилась и бутылочка.

Хорошо у костра! Всё призрачно, сказочно: и туманный луг, и потемневший черёмушник, и горы, сумрачные и отяжелевшие, и эта звёздная телега, которая столько уже едет над ними. Какое благостное состояние удовлетворенности жизнью наполняет душу!

Будет и завтра всё так же усталое тело просить отдыха, натруженные руки гореть огнём, душа радоваться - день прожит недаром.