Как только начала всходить картошка, я привёз воз опилок и стал разбрасывать их по огороду. И каждый раз, как шёл между грядок, у ног вертелась трясогузка. Маленькая, серенькая, она проворно бегала, то останавливаясь и кланяясь, то опять припускалась, семеня тоненькими ножками.

Лохматый клубочек мошек в клювике становился всё виднее, и когда султанчик из ножек и крылышек начинал заслонять чёрные бусинки глаз, она взлетала на баню и, быстро пробежав по коньку, скрывалась под крышей.

Не успевал я бросить несколько горстей опилок, как она появлялась вновь, ловила на лету мошку, другую, переворачивалась в воздухе и, блеснув белыми пёрышками, опускалась на землю.

"Куда же она их носит, где гнездо?" - подумал я и, отойдя в конец грядки, решил подсмотреть.

Птичка сразу же заметила это. Ходил рядом, работал - не боялась, но теперь насторожилась: она дольше бегала по крыше, тревожно поднимала головку, что-то решала, сновала, как челнок, потом соскакивала под стреху, оттуда на полку с пустыми пчелиными рамками и - в самый уголок.

Какой маневр!

Я сидел на ведре с тёплыми опилками, было мягко и приятно. Моросил мелкий дождь; и спина, и плечи были мокры, и я подумывал уже было бросить своё занятие. А птички (их было, оказывается, две) всё летали. Они ни на минуту не останавливались. Улетит одна, явится другая: покормит и уже порхает и вьётся над белыми зарослями аниса, над синими купами колокольчиков. Но чаще всего они бегали по грядкам, собирая жучков, личинок, едва видимых букашек - мелочь. Они спешили.

И в туман, и в изморось, и в дождь - с утра и дотемна порхали, бегали и всё кланялись земле-кормилице.

Дня через четыре я принёс лестницу и заглянул в гнездо. Оно оказалось пустым. Вокруг белело несколько застывших капель. "Вот, оказывается, зачем они спешили", - смекнул я. Они не хотели, чтоб я даже взглядом коснулся их птенцов. Они хотели быстрее дать им волю, а птенцы, как всё живое на свете, - быстрее вылететь из родного гнезда и предаться свободной стихии.